Ницше. Рассказ.
Мы отправились продавать в букинист два увесистых тома Ницше. Я и два торчка на год помладше меня. Я встретил их случайно под августовским дождичком.
Мы нетерпеливо курили, ждали трамвай, возбужденно в предвкушеннии бухла, обсуждали какую цену установим торговцу за два огромных и почти новых тома великого немецкого философа.
- За пятихатку! Я тебе говорю, за пятихатку! - орал один из нас, поправляя пальцем съезжавшие на нос очки. Он был единственный из нас, кто читал этого немецкого уе№ка, и голос его звучал уверенно и нагло, ему явно хотелось продать два тома за косарь.
- Да! Скажем за пятихатку, не меньше! Пусть, суки, берут за пятихатку! За каждый том!
Августовский дождик. Люди накапливались на остановке как лужи во впадинах асфальта. Я курил молча и наблюдал за беседой своих товарищей, своих подельников в этом преступлении века, в этом кощунственном и предательском замысле продать Ницше. Вот, стоял и смеялся над этим. Возбуждение трех молодых фриков, нам хотелось поскорее выпить и уйти ненадолго в иной мир. Внезапно один из нас запел, то есть заорал песню Ноля про настоящего индейца. Да, он орал ее истошно, это выглядело комично. Какая-то драная сука обернулась недовольным лицом. Я показал ей средний палец руки, напряженно воткнутый в воздух и тоже стал орать какую-то песню, получилось в разнобой. Да, господа, мы вели себя вызывающе. Как три взбешенные макаки, страдающие от привязанности к алкоголю и на№№№м, и начинающие хватать прохожих за волосы и строить рожи серой толпе, когда ни алкоголя ни нар№№№в нет. А когда они есть, мы начинаем танцевать. Где бы мы ни были.
К нам подошел шатающийся старик. Грязная сумка.
Сальный и беспонтовый, грязный вонючий старикашка. Какой-то бомж. Он подошел, как какой-то пророк, как ангел, как галлюцинация общества, к трем ревущим от нетерпения фрикам. Как инкарнация Ницше.
Я жадно курил. Хотя легкие начинали стонать, словно внутри них лопались болезнетворные красные пузыри. Я подходил к молодым людям из толпы, и просил у них сигарету, и те расставались с этой сигаретой, брезгливо и с насмешкой оглядывая меня с головы до ног. Редкая мразь все же заглядывала равнодушно в мои глаза, за которыми бушевал яростный блаженный хохот, и висела табличка с тремя буквами, на всякий случай, если мрази захочется поиздеваться надо мной.
Старик начал свою речь. Он заявил что у него есть портвейн. Он и вправду достал бутылку, на донышке которой болталось темное веселое пятно. Он выплеснул это пятно в себя. Кто-то из нас заржал. Может быть я. Мои товарищи охотно вступили с бухим стариком в разговор. В дельный оправданный реальностью диалог молодого поколения торчков и старого спившегося, так просто без лишних вступлений и приветствий, так как общаются два родных существа, встретившихся посреди городского шума.
Старик нес какой-то бред. Он выблевывал на нас свои слова, из которых можно было понять только один тезис: "я бухаю, я выпил, поскольку только что похоронил лучшего друга и собутыльника, и у меня горе". Хотя об этом читалось в самом его внешнем виде. Я слушал беседу и ждал от старика развязки, мне хотелось ощутить в его действиях закономерность. Я хотел знать, оглядываясь на прохожих, почему он подошел именно к нам и что ему надо. Это привычный интерес в обществе: Что тебе надо? Потому что здесь никто не подойдет к тебе просто так. Нужно что-то от тебя забрать: сигарету, время, деньги, информацию и т.д.
Старик бубнил, шатаясь на фоне августовского дождя. Зонты как большие красные глаза смотрели наперекор вверх, в основание этого дождя. А человек словно зрительный нерв, вросший в асфальт, ждал трамвай, волшебный и теплый, чтобы повесить себя на поручни и закрыть глаза, и закрыть глаза, теряя из рук все, падая на соседа, и стекая с него на пол. В Коридоре Счастливых Билетов.
- Вы казак? - спросил старика один из нас.
При чем тут это, я заржал. Тут я заметил странность старика. Да, я понял, чем он так отличался от пропойц и попрошаек. Весь его рот был в песке, в земле. Она горкой торчала из-под нижней губы, выпячивая ее, отчего говор старика был таким непонятным. Мы все заметили это.
- Я ем землю. Хотите? - спокойно спросил нас пьяница, предвидя наши вопросы.
Но мы конечно отказались есть землю, которую он достал из кармана в целлофановом кульке.
- Это с могилы... - объяснил он.
Земля с могилы его лучшего друга, которого он похоронил. По его словам это обычай. Хотя если бы это был порыв души, метнувшейся вослед за улетавшей в небо душой лучшего друга, и порыва хватило на то, чтобы положить в рот горсть земли с его могилы, было бы круче. Слезы стояли в глазах старика. Стояли уже несколько дней, похоже.
- У меня тоже друг умер. Утонул в болоте, - сказал один из нас в этой невеселой беседе.
Трамвай подкрался как большой жирный кот, и разверзся перед нами почти полный, больше похожий на гигантского слизняка. Наша троица вместе с Отцом (так назвал его один из нас), продолжая на четыре голоса: орать песню, вспоминать жизнь и друга, хохотливо произносить резонирующую нелепицу, блаженно мычать в такт Бытию - протиснулась в застоявшийся как стакан киселя салон трамвая.
Мне предложили громко прочитать стихи, чтобы затем спросить с пассажиров немного деньжат за прослушивание. Это была великолепная идея, господа, но я тупое мычащее уе№№№е, редко могу вспомнить хоть одно хорошее стихотворение наизусть. Впрочем, в салоне было и без того весело. Старик с набитым могильной землею ртом рассказывал какую-то басню, повернувшись к нескольким пассажирам, брезгливо отвернувшихся от него, и забившихся взглядом в стекло как навозные мухи. Так мы проехали несколько остановок и вышли у рынка, оставив старика, который поехал дальше, громко рассказывая самому себе небылицы, дыша на весь трамвай перегаром и поскрипывая землей на жидковатой пригоршне зубов.
Мы загнали Ницше. Этого великого философа, за 250 рублей за два тома. Согласитесь, что это несправедливо, но законы у%%%ных торговцев книгами такие же как и везде на рынке. Мы продали бы и Библию, если бы они дали за нее хотя бы полтинник и если бы она была им только нужна, но что поделать мало кто сегодня интересуется этими нравственными сказками.
